Форум » Текущие обсуждения ЛИТО » ЛО - 2010. Татьяна Стрельцова (окончание) » Ответить
ЛО - 2010. Татьяна Стрельцова (окончание)
М.Б.: В овечьей шкуре Тётка Анисья в деревне у нас была вроде колдуньи. Но ничего уж очень чудесного она, конечно, не творила. Хотя рассказывали про неё всякое. Один видел, как она соседского пацана, когда тот на её грядку с огурцами полез, огрела хворостиной: «Ах ты, кот шкодливый!». Тот от неё кинулся бежать, да в кота и превратился. До вечера, мол, этот кот в её кустах прятался, а как солнце зашло, он опять мальчишкой стал. Или вот как-то говорили, что она к соседке за мукой зашла, взаймы попросить, а та скуповата была, «Нету у меня муки», - отвечает. Тётка Анисья вышла из её хаты, обернулась да что-то пробормотала. У соседки мешок муки из кладовки, бог весть как, вдруг прямо на печной трубе оказался. А печь-то топилась как раз. Вся деревня тогда сбежалась: пожар, думали. Дымище из дверей, из окон валит, хозяйка на крыльце голосит! А Анисья из своей избы и не выглянула даже. Мужики, конечно, скинули мешок с трубы-то. А стряпать скупой соседке пришлось из копчёной муки. Долго в деревне над ней подсмеивались да шутили. И правильно, не будь жадной! А кто-то в райцентре в больнице слышал, что когда тётка Анисья там со сломанной ногой лежала, то чудила и там. Из столовой пробка с графина всё время как-то умудрялась под её подушку «забраться». Нянечки уже злиться начали, но Анисья даже не улыбалась, а вроде, сама недоумевала: ну как же это! Ведь вставать она совсем не могла, а палата её к столовой не самая ближняя была. В общем, много занятного можно про неё услышать, про нашу тётку Анисью. Но вот что началось, когда подросла Гутя, её внучатая племянница, ещё в детстве оставшаяся без родителей – это уж совсем чудеса. Понравилась Гутя шалопаю Генке. Нет, он парень красивый, видный. Но один вырос у родителей. Отец бригадир, мать в магазине работает. Сыну ни в чём отказа нет. Шалопай и вышел. Так вот, сколько раз подходил Генка к Анисьиному крыльцу, столько раз ноги мгновенно уносили его обратно за ворота. Прямо, как в кино, когда плёнку назад прокручивают. Топ – топ – топ – и опять Генка за воротами, матюгнётся и опять к крыльцу рванёт. А от крыльца снова пятками вперёд к воротам – и на улицу. Так ничего и не вышло. Сам бы он ни за что не успокоился, говорят, Анисья с ним о чём-то поговорила, он и сник. Смотреть в Гутину сторону перестал. А Семён Гуте самой нравился, похоже. Серьёзный парень, добрый. И самостоятельный. Без отца рос, да с пути не сбился. Семён в дом к Анисье не ломился. Всё у калитки Гутю, бывало, ждёт. С ним тоже Анисья о чём-то поговорила – люди видели. Но он, видать, не отступился, по-прежнему у калитки ждал. Вот как-то вечером стоял он так же, на окна Анисьи посматривал. Тут парни на гулянье собрались, к нему подошли. Покурили, поговорили и отправились дальше, а Семён остался. Стемнело, но Гути всё не было… Летом рано светает. Возвращались поэтому парни с гулянья уже засветло. Смотрят, а у Анисьиной калитки ягнёнок привязан. И такой хороший, чистенький, беленький. Парни потом все в голос говорили: как новенький. Взгляд только у него до жути человеческий и очень печальный! Жалобно что-то блеял, будто жаловался им. У парней веселье всё пропало, скорей по хатам разошлись. А назавтра Семён рассказал им, что это его тётка Анисья в ягнёнка превратила, раз не хочет Гутю в покое оставить. Спас его конюх наш, Игнат. Подъехал и решил отвязать: чего животине ночевать на дороге-то? Только он ягнёнка от забора отвязал – а вместо ягнёнка перед ним Семён стоит. Глянул Игнат, а в руках его не верёвка, которой ягнёнок привязан был, а воротник Семёнова пиджака. Чертыхнулся конюх да с испугу бежать бросился. Семён ему потом говорил, что конь за ним едва поспевал. После-то парням Семён точно рассказал, кто из них что говорил, когда они ягнёнка рассматривали. Сомнений, в общем, ни у кого не осталось. Да и не те люди Семён с Игнатом, чтоб обманывать. Казалось нам, что после такого Семён о Гуте думать забудет. А он на другой вечер опять у её забора стоял. Парням сказал, мол, убить не убьёт его Анисья. А так – пусть потешится, бог с ней! Оценила, видно, это Анисья. Больше мешать не стала. Осенью свадьбу справили Семён и Гутя. Хорошо зажили. Анисью не обижали. Хотя кто её, такую, обидеть-то умудрится?! О душе Я в детстве, до школы ещё, помню, очень любила, когда к моей бабушке приходила приятельница её – Анна Ивановна. Голос у этой пожилой женщины мелодичный, говорила быстро, но не тараторила, а так, словно ручеёк журчит. Глаза серые, ласковые, слова всегда приветливые, гостинец есть для меня. А главное – разговоры интересные: ведь старым людям есть, что вспомнить и рассказать. Я в сторонке сижу с игрушками, вроде, своим делом занята. А сама слушаю, слова пропустить боюсь. Как – то раз бабушка, помню, спрашивает гостью: - А вот Вы, Анна Ивановна, как – то говорили, что в молодости в Бога не верили. А теперь молиться стали. Это почему так? - Ой, Татьяна Петровна, я ведь сама себя убедила, что Бог есть. Вернее, не Бог, а душа у человека. Собственными глазами я в этом убедилась, тогда в Бога и поверила - Это когда же? Расскажите, Анна Ивановна. - А вот вы помните, как в старые годы у матерей ребятки помирали? Родит мать 10, а то и больше детишек, а выживут трое-четверо. Редко больше – то. - Это да, помню, - вздыхает бабушка. А Анна Ивановна, подперев щеку рукой, продолжает: - Вот и у меня рождались да помирали ребятки. А я тогда всё ещё в Бога не верила. Тут как раз сынок новорожденный у меня заболел, горит весь. А лекарства тогда какие? И докторов не было. Поняла уже, что и этого схороним. Соседки зашли навестить меня. Вот одна из них посмотрела на ребёнка и говорит: «Ты, Аннушка, хоть в бога не веришь, а дитя своё пожалей. Как помирать станет – поставь около водичку в чашечке. Душе-то безгрешной умыться надо, как из тела уйдёт. Не трудно это, сделай. Сама увидишь, как душенька умоется.» Ушли соседки, а мальчонка мой вскоре уже совсем ослабел. Дышит редко – редко, часует, как у нас говорили – последний, значит, часок доживает. Сижу над ним, и сил моих нет больше: и жалко-то его, и слёзы все выплакала. Он вздохнёт, а я следующего вздоха ожидаю: будет ли? И у кровати на табуретку чашечку с водой поставила, как соседка велела. Хоть и не верила, что душа купаться будет, а слежу после каждого вздоха. Молодая была, вот и пересилил этот интерес даже беду материнскую. Дитё умирает, а я на воду поглядываю. Тишина в доме, и на улице – ни ветерка. И вот в этой полной тишине, в покое таком, вздохнул мой сынок ещё раз. А я на водичку взглянула. И вижу вдруг, что её поверхность всколыхнулась чуть – чуть, будто что в чашку окунули слегка. Я скорей снова на сына смотрю, а он больше не дышит. Помер… Ой, заплакала, помню. Да на колени упала и ну молиться, уж как помнила. В детстве – то нас ведь молиться учили. С того самого дня я в Бога и верю. Раз душа есть у человека, значит, и Бог есть. Может, глупая я, а только поверила враз и всё тут. – Анна Ивановна замолчала. Бабушка моя, переживая услышанное, задумчиво кивнула головой: - Да, вот ведь случилось как… А я, забыв своих кукол, внимала наступившей тишине. Шапка Мы в деревню сразу после свадьбы переехали. Родных и знакомых там не было, вот и не кому было меня предостеречь. А дом нам дали почти на краю деревни, не старый ещё дом. И зловещего в нём ничего не заметно, а вот страху я поначалу натерпелась. Раньше-то в чертовщину всякую не верила, а теперь вот пришлось с ней даже бороться. В первую же неделю и началось… Метель, помню. К вечеру разыгралась. Идём мы с мужем из клуба и беседуем о том, что ни сегодня – завтра мой брат должен на машине кой-какие вещи наши, оставшиеся, привести. Переметёт дорогу и не пройдёт машина. Жалеем его: в такую метель в дороге! А на встречу вдруг наш сосед Степан бежит. Отдышался он и сообщил, что привёз из райцентра мебельный гарнитур, тот, что стенкой называется. А как там одному со сборкой - то управиться? Вот он Алексея моего и решил позвать на помощь. Кстати мы ему повстречались. Дошли до наших домов, и мужчины отправились мебель собирать. А я домой заторопилась: вдруг брат приехал уже, ведь прошёл же Степанов грузовик. Подбегаю к воротам и вижу, как по ограде кто-то к дому идёт от калитки. Забор у нас высокий, тат мне только шапка мужская над забором видна. Ну, думаю, брат это приехал. А у ворот-то сугроб снегу намело и ни следочка не видно: значит, давно уж подъехал да по ограде ходит, мёрзнет, дом-то закрыт. Я через сугроб. Ворота едва открыла. Вбегаю в ограду – никого. И даже следа нет никакого. Но ведь я же ясно видела шапку над забором! Как так? Открыла дом, вошла. Только хотела свет включить, а за окном, над забором, уже за воротами, значит, опять шапка мужская движется, идёт к нам кто-то. Приехал всё-таки брат! Я снова на улицу бросилась. Ворота распахиваю – никого. И следов вдоль забора нет, там, где кто-то в шапке шёл. Нет, понимаете?! Здорово мне не по себе стало. Однако, держалась ещё, нервы-то молодые, крепкие. Решила попутно дров набрать, уж коли на улицу выбежала. Поленница тут же, рядом. Набрала охапку дров, повернулась к дому, а впереди силуэт чей-то. Кто-то в длинном балахоне, и шапка-ушанка на голове. Тут уж я вовсе струхнула: следов-то этот в шапке за собой не оставляет. Мои валенки – вот они – видно, где протопали: и к воротам, и до поленницы. А других следов нет. Силуэт этот, в шапке, в сенях скрылся, всё также беззвучно и бесследно. Ну, как я теперь в дом-то пойду? Бросила я дрова и дай Бог ноги! Прибежала к Степану, трясёт меня всю. Насилу-то мать его, Фиминишна, успокоила меня. Да и рассказала, что до нас жила и умерла в этом доме Маня – шаманка. Травы знала, говорили, и колдовать могла, а еще – превращаться в разных зверей. Рассказывали, что в молодости она жениха своего так перепугала, что ни он, ни другой кто, не женились на ней. Жених-то испытать захотел, как это: превращённым быть, ну, и она превратила его в козлёнка. Вот так жениха и потеряла. Он потом всю жизнь её стороной обходил. А она только усмехалась невесело, когда встречаться доводилось: что ж поделаешь, мол… В последние годы голова у неё мёрзла всё. Вот она почти и не снимала свою ушанку. В платке её только летом в жару и видели. А то всё в шапке, в ней и умерла. Когда хоронили, кто-то из старушек хотел шапку в гроб положить. Да она задевалась куда-то, не нашли. - Вот, значит, - говорит мне Фоминишна, - и нашлась шапка: снова её хозяйка носит. Я-то сразу пугать не хотела, вот и не говорила вам про это. Мне после таких слов совсем жутко сделалось. Не пойду домой, говорю. А Фоминишна успокаивает: - Ничо, ничо, сейчас я вот соберусь, мы с ней и сладим. А бояться неча. Она зла никому не делала, а теперь и подавно. Пришли к дому. Фоминишна вперёд пошла. Икону несёт, молитву нашёптывает. Послала Степана вокруг дома с иконкой обойти. А сама всё молится. В сени зашли. Тут она какую-то сухую травку в жестянке подожгла и давай все углы обкуривать, да всё с наговором. Потом в доме все углы также обошла, везде пошептала. Иконку поставила на стол, и убирать не велела. Помолилась ещё и ушла, мол, ничего больше не бойся. А в кладовку-то мы с ней заглянуть забыли. И только через 2 дня, когда брат вещи привёз, я ту кладовку открыла, кое-что туда убрать. А там, посреди этой пустой кладовки, лежит на полу старая шапка – ушанка. Страх-то свой я раньше переборола. Теперь у меня хватило сил подойти и поднять эту злополучную шапку. Старенькая, потёртая, цигейковая шапчонка. Сперва я её сжечь решила, да как подтолкнул кто, вспомнила: ведь Василий, пъянчужка местный, ещё в начале зимы шапку где-то потерял, мёрзнет в вязаной. Я ему эту ушанку и отдала. Ох и благодарил он! А назавтра с утра прибежал, шапку мне вернул, сам трясётся весь: - Ты мне зачем? Ты поиздеваться, да?.. Так и не рассказал до сих пор, что с ним эта шапка сделала. Только вот спиртное он теперь совсем не выносит. Даже чуть-чуть по праздникам. Настоящий он теперь Василий – трезвенник. А шапку я отдала учёному одному, он приезжал за ней специально: полтергейст изучает. Тоже благодарил меня за шапку. Только, видно, далеко увести не сумел. Ушанка эта уже через два дня у нас на крыльце объявилась. Не хочет Маня – шаманка со своей шапкой расставаться. Закинула я ушанку тогда в кладовку, в самый дальний угол, пусть валяется. Вреда-то от неё никакого, а Василию так помогла даже. Плач домового Жила я в Омске, во время учёбы, у старушки одной на квартире. Имя хозяйки уже забылось, а вот рассказ её помню. Случилось это, когда выселяли их из старых развалюшек на берегу Иртыша в новые благоустроенные дома. Почти все соседи переехали, а моя хозяйка всё никак собраться не могла – время тянула, будто держал её кто на старом месте. Оно и понятно: хибарку-то старую они вместе с мужем строили сразу, как поженились. Теперь уж давно мужа похоронила, а домишко – вроде память о молодом её счастье. Легко ли бросить?. И вот решилась, наконец. Вещички упаковала – собрала, чтоб назавтра быстренько их в машину погрузили. Мама села отдохнуть, в руках – вязанье. Сидит, вяжет своё рукоделье. Тишина в доме. День на улице тихий. Соседи разъехались, людей в округе нет. И вот в полном безмолвии слышит вдруг старушка, вроде плачет кто. Несколько минут прислушивалась: не показалось ли? Нет, плачет детским голосочком неизвестно кто. И кажется, прямо у неё на кухне. А дверь кухонная почти напротив кресла, где хозяйка отдыхала. Только голову чуть в сторону надо наклонить. Вот старушка потихонечку наклонилась, шею вытянула и видит: на подоконнике в кухне стоит у цветочного горшка кто-то махотный – малёхотный. Стоит и горько плачет, уткнувшись в кустик герани. Слезинки по зелёным листикам бегут – стекают… Присмотрелась хозяйка: человечек вроде, но весь сереньким, дымчатым таким мехом густым покрыт, под вид кошачьего. И ростом с кошку. Да уже не просто плачет, а причитать начал прежалобно: - Ну, как же я – то? Меня-то никому теперь не надо… Пропадать мне пора… Ой, горе мне!.. Ой, кому я нужен тут?.. Ой, как жить – то? Послушала старушка, сама до слёз беднягу пожалела. Тихонечко с кресла на пол опустилась, на колени встала. И совсем тихонько, в тон ему, тоже запричитала жалостно: - Господи – Боже, оставляю я родное гнездо. Жизнь тут прожила, а теперь на новое место под старость выгоняют. Кому я там нужна, как я там буду? Помоги, Господи. Пусть хоть домовой мой родной из этих стен, со мной на новое место переедет. Не оставь нас, Господь, помилуй…, - вот так причитает, а сама прислушивается. Затих ведь голосишко-то из кухни. Зашебуршало там. Стихло всё… Перевезли назавтра вещи хозяйкины на новую квартиру, а она сама бережно забрала из потайного уголка за печкой старую варежку, которую ещё вчера вечером там оставила, с причитанием: - Домовой, батюшка, вот тебе тёплая лапотинка, полезай в неё, переезжать будем… Не прогневайся, родимый, тут тебе мяконько будет… И как уж вышло, не знаю, но говорила мне хозяйка, что геранька та, в которую домовой её плакался, на новом месте стала белым цветом расцветать. А прежде-то розовым цвела. И цветы крупные у неё сделались. А когда увидела хозяйка, что кошка её от своих хворей вылечивается, едва листик с той герани пожуёт, попробовала тоже лечиться так. Загрипповала – понюхала белые её цветочки, да вместо чая заварила и напилась. Болезни как не бывало. И старый свой радикулит чудо - геранью излечила. Я от того кустика веточку в Тевриз привезла, выросла и моя геранька. Цветёт беленьким. Но лечить меня не хочет, как я за ней не ухаживаю. Ну и Бог с ней! Зов леса Страшно это, когда под старость дед какой или бабка, ума лишившись, из дома в лес убегают. В народе говорят у нас, что если лес такого человека позвал – то, сколько не следи за ним, утащит его тайга. Всё равно сгинет несчастный. Вот так-то на моей памяти в Тевризе и в окрестных деревнях трое старух сгинули. А как с нашей прабабушкой такое же сделалось – убежала в лес, да хорошо хватились её сразу – тут я запереживала, начала расспросы вести. Люди одно советуют: сводить, мол, её в лес надо. По знакомым местам пройдёт – вот душе и облегчение, значит. Да и натопается, устанет, сорвёт, в общем, охотку. А одна знакомая случай такой рассказала. В молодости ещё, когда она в дальней деревушке работала, была там знаменитая знахарка Степанида. Ото всего излечивала любого, от которого даже врачи уж отказывались. Вот к Степаниде этой и приехали однажды сыновья деда Пётры. Все трое мужики самостоятельные, семьи у них большие. И уж дети взрослые у каждого. Вот возвращаются как-то из леса с возами, а отец навстречу бежит. Он у них уж давненько заговариваться стал да чудить по-разному от старости. Лет под 90 этому Пётре было. Ну, посадили его с собой, конечно, домой привезли. А он дня через три-четыре снова в лес побежал. Тут уж следили за ним все в семье – укараулили. Но сыновья встревожились не на шутку. Ведь зря люди не скажут, а про таких только и слов-то: тайга всё равно утянет, не усторожишь ни за что. А на их семье грех большой будет, если сгинет дед. Вот тут и соображай: ну, да Пётровы сыновья сообразили: к Степаниде отправились. Та им и посоветовала, чтобы свозили отца в тайгу да там с ним по лесу побродили, где он прежде – то любил хаживать. Пусть, мол, дед идёт, где вздумает. А вы следом за ним идите, да с какого дерева либо кустика, мимо которых проходить придётся, по малой веточке отломите. Да чтоб с зеленью. Только уж как обломили берёзовый прутик – с прочих берёзок не ломать. И все другие породы – так же. Вот после леса – то баньку велела протопить Степанида. Сама все сломанные веточки в ковше заварила, ровно чай какой. И велела вылить отвар в ту воду, которой Петру будут окачивать. Может, и пошептала что над этим ковшом. А как окатят деда водой, так сказать велела тихонько: «Лесное – в лес, а тебе – дома быть». Всё сыновья Пётры сделали по её указке. А заговаривала – то Степанида веточки берёзы, сосны, лиственницы, черёмухи да пихты. Окатили Пётру той водой. И помогло ведь! Не бегал больше Пётра в лес. Дома помер, как срок пришёл. Вроде, с улыбкой даже, светлой такой. Зимой помер. А по весне, всем на диво, в ногах могилки его выросли пять деревцев небольшеньких. Берёзка, сосёнка, лиственница, черёмушка да пихточка. Подарок, видать Петру от тайги, которую он всю жизнь любил… Выходит, есть спасение для нашей прабабушки. Не позволим ей сгинуть в тайге, спасём непременно. Жаль, не знаю, что там шептала над отваром Степанида. Да, поди, если молитву прочитать – оно и не хуже получится. Нюсино счастье В селе у нас мать Нюси ни ведьмой, ни колдуньей совсем не считали, но поговаривали, что она «немного знает». Ведь вот купили они дом умершей чернокнижницы здешней – их – то изба вовсе уж рассыпалась. А колдуньин дом никто купить не захотел, им за бесценок он достался. Рассказывали люди, что по ночам чернокнижница по комнатам ходит, вздыхает, стулья переставляет. А в полнолунье можно её даже увидеть: входит старуха – вся голубовато – белым светится – берёт любимый свой стул старинной работы и ставит его к окну, где всегда сидеть привыкла по вечерам. Садится бывшая хозяйка, глядит в окно, вздыхает. А то ходить по комнате примется. И тоже вздыхает да стонет: тяжко, видать, колдовской душе после смерти – то. Нюся, как в тот дом въехали, говорят, тоже вдоволь этого насмотрелась. Но мать чем-то в комнатах подымила, покропила, молитвы почитала – унялась прежняя хозяйка. Только в Крещенье да в Купальскую ночь появлялась. Но с этим уж, видимо, ничего нельзя было поделать. Так и жили они. Тут Нюся подросла, невестой вовсе стала. Ладная девушка, красивая, видная. И вот, под Крещенье как раз, прибыл к ней со сватовством сын кузнеца. А непутёвый парень был! Никакого с него толку ни в чём нет. К учёбе неспособный, работать не любит, ничегошеньки не умеет. Зато собой ладный да приятный. Обхожденье хорошее понимает. И тут пришёл – с подарками да с красивыми словами, про любовь. Нюся что и ответить не знает. А мать ей посоветовала, попроси, мол, до осени подождать жениха, а то как же, не подумав-то?! Ночью Нюсе, конечно, не спалось. Тут в самый раз чернокнижиха и явилась. Крещенская ведь ночь-то. Смотрит Нюся, как старуха по комнате топчется, всхлипывая. И так ей жалко колдунью сделалось. Она и спросила вдруг: - Чем бы помочь Вам, бабушка, а? А старуха к ней повернулась и говорит глухо-глухо, как из ящика какого-то закрытого: - Жаль меня? Себя жалей. Ишь жениха привадила! Натерпишься с ним. А вот в Купальскую ночь не поспишь – так, может, и мне поможешь, да и себе не навредишь…, - застонала старуха и пропала. Луна как раз за тучку зашла. Нюся матери про всё это рассказывать не стала, решила до Ивана Купала подождать: что будет? И вот летом, в ночь купальскую, в их садик, что перед домом рос, за ягодками залезли двое парней. Один-то кузнеца сын, жених, значит, Нюсин. А другой Леонтий, сын бобыля Ермила. Ермил - справный хозяин. Один, без жены, сына поднял. Спокойный, добрый парень вырос. Робкий только, вот его девушки и не замечали. А так – по всем статьям жених: высокий. Стройный, пригожий и годы подходящие. В хозяйстве Леонтий у отца всему выучен. Не чета, значит, кузнеца сыну-то. А вроде, как дружили. Вернее, один Леонтий на гулянья бы совсем не выходил. А с другом, куда тот позовёт, ходил всё-таки. Вот в ту ночь и оказались эти друзья в Нюсином саду. Как через заплот перелезли – потеряли вмиг друг друга. Кузнеца сын до рассвета по садику ходил, кричал, Леонтия звал – всё без толку. Туман – марево какое-то вокруг, в нём даже крики его вязли, неслышными делались. С рассветом только развиднялось, и бедный парень забор увидал. Кружил всю ночь на одном месте по крошечному садику перед домом. А с Леонтием другое в том же тумане приключилось. Он тоже поплутал было маленько. Да вскоре дом увидел и окно раскрытое. А у окна незнакомая старуха сидит. Парень смущённо с ней поздоровался. Повиниться решил, мол, по глупости в чужой сад залез, а выбраться не могу. Но старуха по-доброму взглянула на Леонтия и спрашивает вдруг: - Что, парень, невесту ищешь? Здесь она, в доме, - и подводит к окну Нюсю. А девушка уже давно парнишке нравилась, но после сватовства друга своего он о ней уж и думать не мог. А старуха незнакомая ещё спрашивает: - Эту искал, Леонтий? – ишь ты, и имя его откуда-то знает! Любопытно парню стало, он и расхрабрился: «Эту!» - говорит. Тогда старуха к девушке обернулась: - Каков жених,а? Лучше прежнего? – Лучше, - кивает Нюся, глаза прячет, скраснела вся. Да радость-то в голосе не упрячешь, слышно её. Довольна старуха: - Ну вот, завтра же с отцом к невесте приходи, - голос строгий, а сама улыбается, - будете счастливы, и для меня покой настанет. А теперь ступай, Леонтий Ермилыч. – И всё с глаз пропало. Стоит парень у своего дома, чему верить – не знает. Но утром, раз старуха велела, рассказал отцу, что надумал Нюсю сватать. Отец рад, конечно: хозяйка в доме будет. Ну, высватали, значит, Нюсю-то. Осенью сыграли свадьбу. А старуха – чернокнижница больше уж ни в Крещенье, ни в Купальницу не появлялась. Успокоилась её душа, значит, Нюсиным счастьем. Вот ведь как. Чёртик из бутылки Сам я – татарин. И жена, Гульфизар – тоже татарка. Обычная семья деревенская у нас. Но как-то так случилось, что Гульфизар экстрасенсом сделалась. Дар, говорят, открылся. Видеть невидимое для других стала, слышать голоса трав, цветов всяких. Вот начнёт летом травы целебные собирать, а они ей голоса подают: «Меня не рви, я ещё не созрела, сил лечебных не набрала». «А я набрала! Я созрела! Меня сорви!» - вот так, примерно, выходит. И на кладбище тоже интересно получилось как – то. Женщинам ведь у мусульман входить туда нельзя. А у Гульфизар недавно мать схоронили. Так она по утрам корову в стадо отгонит и ко кладбищу завернёт: через изгородь на материну могилку посмотреть. И когда дар-то появляться начал, однажды, только она к изгороди подошла, - тут и увидела народ на всех могилах. И главное, женщин полно. Изумилась, конечно, Гульфизар. Да тут же и поняла, что там за люди: узнала некоторых. Односельчане ведь наши это, только умершие уже. Они на неё внимания не обращают, и мать её – тоже. Гульфизар решила, что так, значит, и нужно. Но тут, почти у забора, на свежей могиле, увидела соседа нашего, недавно схороненного. Стоит он, понурясь, на могильном холмике, а на шее венок висит, что городские родственники привезли. Гульфизар не утерпела и спрашивает его: что, мол, так стоишь-то? Он ей и объяснил: раз не полагается по нашей вере венки на могилки класть, его и наказали за подарок родни. Стой теперь и держи тяжесть эту круглосуточно. Гульфизар пообещала ему помочь. Да и бегом в деревню. К соседям этим, к родне умершего, прибежала, рассказала, что видела. Говорит: не верите если – как хотите. А венок унесите с кладбища, не положено раз, не по воле Аллаха. Те её послушались, забрали венок. И на следующий день сосед – покойничек, уже весёлый, благодарил Гульфизар через кладбищенскую ограду за избавление от «ярма». Так вот всё и шло в жизни. Лечила людей жена, а я на неё удивлялся только: и верил, и не верил. Пока однажды не пригласили Гульфизар в город, где такие же экстрасенсы свою лечебницу открыли. Да всё на законных основаниях. И зарплата хорошая. Поехали мы с ней вместе. И вот там, когда я ждал жену в коридоре, возле её кабинета, случилось, наконец, у меня прозрение. Женщина пожилая русская подошла, встала рядом. А Гульфизар говорила, что она сама, по сравнению с этой женщиной, как недоучка перед профессором. Думаю, раз такой экстрасенс великий со мной рядом, надо воспользоваться. И начинаю расспрашивать: как вот это Гульфизар моя мир астральный видит, ауру человеческую. Что же в себе развивать надо, чтоб тоже хоть что-то увидеть, как она? Русская эта мне в глаза внимательно заглянула и говорит: «Развивать бесполезно. Даст Бог – само придёт. А не даст Бог – хоть на изнанку вывернись, ничего не поможет. Да что я зря объясняю тебе – сам всё увидишь». И тут она меня за плечо к себе спиной повернула. Да изо всех сил ладонью вдоль спины как хлестанёт! У меня в глазах, прямо, солнцем ярким полыхнуло. А русская эта женщина рассмеялась и в кабинет шагнула – двери как раз открылись. Гульфизар вышла, я ей это пересказал. Тем всё в тот раз и кончилось. Но с этого дня начал и я видеть иногда необычное. Как-то сестра моя из соседнего села приехала в гости. Обедать сели, а сестра жалуется: что-то, мол, руки в запястьях сильно болят. Ноги тоже, но они-то от усталости, ходить много приходится. А на руки нагрузки большой ведь нет. Тут у меня вдруг само вырвалось: «От кандалов это. Всю свою прошлую жизнь тяжеленные оковы ведь носила. Как им не болеть до сих пор…» Сам изумился своим словам, но знаю, что мгновенье назад видел её в той жизни, с кандалами на руках и ногах. И сразу же голова сильно заболела. С тех пор вот так и идёт: увижу что-то в «астральном плане» - и голова раскалывается, ничем её не унять. Гульфизар лечит и меня тогда. Так что я уж и не рад дару своему. Хотя жена говорит, что со временем научусь энергию свою контролировать, а не разбрасывать зря. И болеть не придётся, значит. Ведь нет же головных болей, когда чёртиков вот вижу. Значит, уже правильней распоряжаюсь этой энергией. А чёртики появляются в любой бутылке, как только её откупорят. Пока закрыта бутылка – никого в ней нет, жидкость как жидкость. Но только открыли – их в ней кишмя кишит. Маленькие, сантиметра 3 – 4 ростом. Шустрые. Ну, чертенята, как4 и быть должны. Только каждый на свой манер устроен. Один, например, с гармошкой, другой с палкой, третий пляшет, четвёртый поёт. Свой характер у каждого. А по рюмкам разливают – в каждую точно по одному чертёнку попадает. Мне вначале, первые-то разы, просто забавным это казалось. Ну, интересно же. А люди пьют эту отраву с чёртиками и не видят их. Но мне пить невмоготу стало. Отхлебну чуть и отговариваюсь всячески, что нельзя мне больше. А однажды поехали мы с женой к её родне., с которой ещё никогда я не виделся. И вот там, в гостях, за столом всё это повторилось, как обычно. Каждому по чёртику в рюмки разлили с водкой вместе. А одному мужику – соседу родни нашей, - достался чёртик с верёвкой, с арканом ли… По второй налили – снова у него этот же чертёнок с верёвкой. Я рядом сидящего брата Гульфизар спрашиваю: «Этот ваш сосед, когда пьяный, он ничего особенного не вытворяет?» А брат жены мне в ответ: «Ещё как вытворяет. Его уже раз шесть из петли вынимали. Всё повеситься хочет…». Тогда я и понял, что чёртики эти мне неспроста видятся. Каждый во хмелю по- своему «хорош»: кто весёлый – поёт, пляшет, на гармошке играет; а кто буянит, дебоширит. Или вот петлю на себя ладить принимается. У каждого пьянчуги чёртик свой. В народе говорят: «Всяк по своему с ума сходит». Я это теперь своими глазами вижу…
Ответов - 0
полная версия страницы